«Cейчас есть политическая воля на то, чтобы в онкологии многое изменилось»

– Проект онкологического центра в Химках был разработан еще в 2013 году. Вы планировали ввести его в эксплуатацию в 2015‐м, потом сдвинули сроки на 2017‐й, теперь на 2019‐й. С чем связан перенос?

– Проект действительно был разработан уже давно, даже выставлялся на конкурсах в разных странах мира, получал награды. Но в 2014 году случился кризис, и все сроки сдвинулись. Изначально мы планировали инвестировать собственные средства и взять кредит – за рубежом, на семь лет. Это нас вполне устроило бы. Но потом из‐за валютных скачков пришлось рассматривать варианты кредитования в России, а здесь, несмотря на то что банки оценивали нашу надежность как максимально высокую, по которой заемщик в принципе может быть оценен в нашей стране, нам предлагали максимум два‐три года. Этот период для нас был слишком коротким. С 2013 года я несколько раз менял концепцию проекта и его наполнение в соответствии с тенденциями рынка медицинских технологий. Простой пример: если изначально мы планировали две лучевые установки, то теперь заложили 10. Конечно, подобная коррекция ведет к пересмотру всего плана и смещению сроков.

– А что изменилось сейчас? Российские банки предложили адекватные условия кредитования?

– Во‐первых, за это время мы закончили строительство второго корпуса ОАО «Медицина», что стоило нам около $140 млн, и полностью рассчитались по кредитам, взятым на эти цели. Сейчас у компании нет долгов. Соответственно, мы можем реинвестировать собственную прибыль в новый проект, уменьшив размер дивидендов или какое‐то время не выплачивая их совсем. Например, на первый, начинающийся в октябре, этап строительства центра ядерной медицины нам понадобится около 300 млн рублей, и эти деньги у нас уже есть. Кроме того, мы уже вложили в проект довольно большой объем собственных средств, провели коммуникации, канализацию. Знаете, например, сколько стоит электричество на этой территории? Поскольку у нас очень энергоемкий проект, то нам оно обошлось в $500 за кв. м, соответственно, за 2 тысячи кв. м мы заплатили $10 млн, что до кризиса как раз вылилось в 30 млн рублей. Притом что мы не давали никаких взяток, все было официально. 

Потом у нас были сложности с канализацией, нам предлагали тянуть ее через лес, подключаться к IKEA, но потом мы нашли колодец поближе и все‐таки провели коммуникацию. И это тоже значительные затраты. Одним словом, большая часть подготовительных работ уже проведена. И, по моим оценкам, половину затрат на весь проект мы сможем покрыть собственными деньгами. Наконец, у нас действительно есть кредитная линия в одном из крупных банков на определенную сумму, просто мы еще не начинали ею пользоваться. Но, тем не менее, помимо этого для реализации проекта нам понадобится достаточно большой кредит. Либо привлекать инвесторов.

– То есть вы зарегистрировали под проект отдельное юрлицо и предлагаете долю инвесторам?

– Нет, на этом этапе мы все‐таки приняли решение развивать онкоцентр внутри ОАО «Медицина», соответственно, инвестор, заинтересованный в проекте, сможет получить долю в компании. У нас было создано отдельное юрлицо для этих целей, мы думали перевести на него, например, циклотрон. Но пока мне удобнее управлять одной структурой с одной бухгалтерией, генеральным директором и другими службами.

– Вы заявляли об инвестициях, в первую очередь в центр ядерной медицины, в размере 2,2 млрд рублей. Сумма не поменялась?

– Мы подняли планируемый объем инвестиций на 600 млн рублей. Поскольку мы увеличили число ускорителей, то думаем, что потребуется 2,8 млрд рублей. Полагаем, что уложимся в эту сумму – с колебаниями плюс‐минус 10%. Дело в том, что сейчас мы не знаем точно, в какие деньги обойдется оборудование, поскольку будем проводить торги.

– Каких инвесторов вы готовы пустить в проект? С кем‐то ведутся предметные переговоры?

– Мы хотели бы привлечь инвестора, который принесет нам не только деньги, но и определенную экспертизу, а переговоры начнем в конце этого – начале следующего года. У нас уже есть хороший опыт сотрудничества с корпорацией IFC [входит в состав группы Всемирного банка. – Vademecum]. Они пришли к нам в 2012 году, когда мы переживали трудные времена. Мы потеряли тогда около 600 млн рублей из‐за банкротства «Межпромбанка» Сергея Пугачева, где у нас был вклад. Это большие для нас деньги – как раз заканчивалось строительство второго корпуса. И тут появилась IFC. Помимо денег, она дала нам экспертизу. Я думаю, что без нее мы никогда бы не создали действующие сейчас стратегические и аудиторские комитеты и не вышли бы на тот уровень, на котором находимся сейчас. Я и сам с тех пор сильно изменился. Если в 2012 году я говорил: «Зачем мне эти советчики?», то теперь понимаю, что для компании очень полезно, когда в ней есть оппонирующая сила с альтернативным видением процессов.

– За финансовой поддержкой к государству не пробовали обращаться? Минздрав, например, в этом году как раз готовит Концепцию развития ядерной медицины до 2020 года и Национальную программу по борьбе с онкозаболеваниями.

– Я люблю мою страну, но, на мой взгляд, государство должно заниматься своими задачами, а частные компании – своими. На протяжении всей нашей деятельности мы получали несколько предложений создать государственно‐частное партнерство, но всегда от них отказывались. И не потому, что не понимаем, как все организовать. Просто работать в рамках своей установленной модели значительно более комфортно. 

В то же время я считаю, что нужно снять шляпу перед тем, как организована система оказания онкологической помощи в Москве, когда каждый москвич может сейчас бесплатно получить лучевую терапию, ПЭТ/ КТ‐диагностику, химиотерапию. Кроме того, на проекте онкологического центра я столкнулся с чиновником, который опроверг все мои прежние представления об этом сословии. Мэр Химок Дмитрий Волошин предлагал нам любую инфраструктурную помощь – он, как нормальный хозяин, заинтересован в том, чтобы в его регион пришли дополнительные инвестиции. Но в целом сотрудничество с государством я вижу в том, чтобы оно оплачивало своим гражданам обещанное по Конституции, то есть медицинскую помощь, в том числе и в нашем новом комплексе. Сейчас мы попали в струю, когда впервые за многие годы есть политическая воля на то, чтобы в онкологии очень многое изменилось, и это, конечно, открывает хорошие перспективы.

– Вы говорите, что несколько раз перекраивали проект. В чем состояли коррективы?

– Самое главное изменение заключается в том, что это будет не просто онкологический центр, а первый в России центр тераностики – нового направления в создании фармпрепаратов, одновременно выполняющих диагностические функции и являющихся терапевтическими агентами [сейчас ядерная медицина, как правило, четко делится на радионуклидную терапию и диагностику. – Vademecum]. Я увлекся тераностикой несколько лет назад, когда у нас о ней еще никто не слышал. У нас был онкобольной, которого мы наблюдали в течение восьми лет, и, когда у него начались метастазы в костях, он поехал в Вену, где ему провели соответствующий курс лечения. Мы очень удивились, что по возвращении его ПЭТ‐исследование не показало метастазов. Что меня привлекло в тераностике? Возьмем, например, такое распространенное заболевание, как рак предстательной железы. К сожалению, основная часть таких больных поступает в медучреждения на третьей‐четвертой стадиях, и никто не хочет их вести.

Для рака простаты в тераностике используется радиопрепарат галлий, он лечит простату специфическим антигеном и точно ложится во все точки, которые выделяют простатоспецифический антиген, то есть это диагностика и точный удар по очагам заболевания. Концентрация радиоактивности в одной локации в 30–40 раз может превысить то, что человек мог бы выдержать, но «луч» проникает только на 1 см, или 0,5–0,7 см очага. Уже сейчас есть хорошие результаты тераностики для группы пациентов с раком простаты, есть эффект по раку молочной железы, ведутся исследования по лечению рака легкого. Что это дает в глобальном смысле? Когда я в 2010 году начинал заниматься онкологией, продолжительность жизни профильного пациента в России в среднем не превышала 2,5 года, на Западе это 14‐15 лет. И с тех пор мы боремся за эти 12 лет жизни пациентов. Сегодня можно совершенно точно сказать, что тераностика позволит нашим пациентам жить еще два‐три года, а это, в свою очередь, увеличит среднюю продолжительность жизни в России.

– Как, с учетом внедрения тераностики, поменялась конфигурация проекта?

– Мы будем вводить проект в эксплуатацию поэтапно. Начнем с центра ядерной медицины площадью около 6 тысяч кв. м, отделения радионуклидной терапии и центра тераностики. будем ли мы запускать в следующем году другие составляющие комплекса, пока вопрос. У нас выделено около 3 тысяч кв. м под циклотрон и примерно столько же – под лаборатории. Мы пересмотрели отдельные идеи в оснащении комплекса. Например, когда мы задумывали проект, то планировали, что тут будут задействованы протонные пушки. Но с тех пор мы провели исследование, которое показало, что на этом этапе у нас нет необходимости их использовать.

Мы встречались, например, с представителями онкологического сообщества Японии, они говорят, что только 1‐2% заболевших нуждаются в протонной пушке, и лишь для такой доли пациентов эта методика имеет преимущества по сравнению с современным ускорителем. В Израиле, где живут около 8 млн человек, нет ни одной протонной пушки, для них дешевле оплатить перелет таким больным, например, в США, чем устанавливать такое дорогостоящее оборудование у себя. Имеющиеся у нас в клинике линейные ускорители почти полностью закрывают лечение, которое можно провести с помощью протонной пушки.

– Как будет окупаться проект? Какую долю в доходах, по вашим расчетам, займет госзаказ, а какую – средства пациентов?

– Мы рассчитываем, что государство все‐таки будет оплачивать услуги, оказываемые в нашем комплексе, и это будет основной долей нашей выручки. Конечно, мы имеем в виду и тех пациентов, которые будут лечиться у нас за свои средства, в том числе иностранцев. В западных странах курс тераностики стоит сейчас около $20 тысяч, в год нужно три таких курса, значит, $60 тысяч на все лечение. Мы полагаем, что у нас такой же курс будет стоить $12–14 тысяч. Поэтому собираемся работать с операторами медицинского туризма, которые будут направлять к нам пациентов. Эта услуга окажется востребованной и обеспечит нам хорошую маржинальность. Первые договоры уже подписаны.

– Почему вы сделали акцент именно на онкологии? Сегмент демонстрировал хорошие финансовые показатели?

– Онкология меня привлекла в первую очередь потому, что здесь можно сделать потрясающий по эффективности проект. Условно говоря, если ты из нуля сделал два, то потом тебя ждет увеличение в бесконечное число раз. По онкологии у России сейчас беспробудное отставание, поэтому мы можем сделать очень быстрый и сильный рывок. Мы будем участвовать в клинической работе по испытанию лекарств и препаратов. Так что это не только деньги, но и большой интерес. Онкология – это только часть нашей деятельности, причем не основная, но очень интересная.

– А какую долю в выручке ОАО «Медицина» онкология занимает сегодня?

– Сейчас – 27%, но за счет новых проектов доля будет увеличиваться. В 2021 году в одном из регионов Центрального федерального округа мы откроем еще один центр радиотерапии. На этом рынке уже есть игроки, которые пытаются идти в регионы, но мы видим, что фактически там так ничего и не было сделано, а компании‐операторы еле сводят концы с концами. Мы предложили нескольким регионам ЦФО следующие условия: спустя 14 месяцев после заключения договора на ввод в эксплуатацию объекта мы открываемся или платим штрафные санкции. Четыре региона откликнулись, и сейчас мы с ними работаем. Когда выберем один из этих регионов, начнем проектирование, предположительно, это 2019 год, в 2020 году можно будет начать подготовку земельного участка, а в 2021 году – уже запуститься.